Цвет рябины
Не дай любви уйти.
Не дай покинуть это место,
Что без неё ― холодная пустынная земля.
Он всегда будет помнить её.
Красивая. Нежная. Пахнущая цветом яблони и земляникой с молоком.
Тёплая. Майская. С оттенком молодого мёда в волосах.
Когда она обнимала, хотелось умереть, вдыхая запах её рук.
Она смеялась. Всё становилось неважным.
Так счастливо больше не будет уже никогда.
И остаётся лишь помнить и жить дальше.
Мама.
***
Мать Алёши умерла в середине декабря 1899 года. Когда из квартиры выносили её гроб, на улице падал снег.
Большие медлительные хлопья. Сердце замирало от того, как беззвучно и спокойно они опускались на землю. Снег таял, попадая на Алёшино лицо. Оставляя на нём мокрые следы.
По Анастасии Готфрид её муж Карл Августович Готфрид заказал службу в Петрикирхе, находившейся в пяти минутах ходьбы от их дома на Екатерининском канале. А после её тело в дорогом деревянном гробу повезли на Смоленское кладбище.
Пока ехали на Васильевский, снег прекратился.
Но день не налаживался. Он не мог наладиться.
И шли минута за минутой, держа друг дружку за руки. И тянулась их нескончаемая вереница, образуя замкнутый круг циферблата.
Кладбище завалило снегом. Смотритель и двое уборщиков еле-еле успели расчистить дорожку, что вела к месту похорон.
Черневшая кладбищенская яма ждала обещанного подношения.
Анастасия стала первой из семьи Готфрид, кто уходил в петербургскую землю. Отец Алёши приехал в Россию пятнадцать лет назад из Мюнхена, по приглашению Военного ведомства. Карл Августович конструировал морские крейсеры. Он был одним из лучших. Мама Алёши ― наполовину немка наполовину русская вышла замуж по любви. Как все женщины её семьи. Любовь эта подарила Алёше жизнь. Весной будущего года ему исполнится одиннадцать. У него мамины цвета корицы глаза и волосы с лёгким оттенком молодого мёда.
Принесли гроб. Поставили на специальный стол. Священник говорил, что полагается, но Алёша его не слушал. Он смотрел на отца, за весь день ни разу не взглянувшего на него. Карл стоял прямо. Шуба расстегнута. Голова не покрыта. Тёмные волосы даже не тронуты сединой. Их так любила гладить мать Алёши. Аккуратно подстриженные усы и борода.
Сухие глаза. Плотно сомкнутые губы.
Последние три дня они почти не разговаривали. Папа Анастасии дедушка Алёши сказал вчера внуку, что отцу надо время, чтобы успокоиться. Алёша промолчал, не стал спорить с дедом, но про себя подумал: «Разве можно успокоиться? Как будто когда-то он сможет успокоиться».
Гроб. Опустили в яму. Первую горсть земли бросил Карл. Вторую кинул Алёша. Дальше был дед. Потом остальные.
Как зарывали, Алёша не помнил.
Шли обратно по центральной аллее. Молча. Друг за другом. Не доходя до главных ворот, слева у второго ряда росла молодая рябина. Голый ствол с кроваво-красными гроздьями ягод. Под рябиной — сугроб. Свежая могила. Рядом с ней стоял маленький мальчик. Чёрное пальто, шапки нет. Они встретились взглядами.
Кольнуло. Внезапно. Будто вспышкой Алёше почудилось лицо незнакомой женщины. Лицо молодое, красивое. Мелькнуло и исчезло.
Когда подходили к кладбищенским воротам, Алёша обернулся. Рябина алела. Мальчика уже не было.
***
Прошло три дня. Утро понедельника началось с холода. Красивая голландская печь совсем остыла. Проснувшись, Алёша пытался вспомнить увиденный сон. Сон ускользнул, оставив в памяти липкие бесформенные следы. Туман. Разочарование ─ тусклое с кисловатым привкусом. Алёша чувствовал его. Туман застилал прошлое и прятал будущее, щипал глаза и душу тревожным предчувствием.
Через четверть часа столовая встречала его опущенными шторами и тишиной. Всё тот же холод. Отец к завтраку не вышел. Для Алёши было накрыто. Проглотив что-то безвкусное, что раньше называлось гренками со сливочным маслом и абрикосовым джемом, Алёша отпил остывший чай и вышел из-за стола.
Заспанная улица. Темно. Горят фонари.
Скрипит под ногами Невский, накрытый белой простынёй ночного снега. Алёша идёт в гимназию.
Петришуле. Он помнит, как шёл туда впервые. Тогда он был не один. Мать, шагавшая рядом, держала его руку в своей руке и улыбалась. Он последовал бы за ней на край света. И дальше. Но она не позвала.
Алёше не хотелось в гимназию: разговаривать, отвечать на соболезнования, вопросы, читать никому не нужные, глупые книги, ловить сочувственные взгляды. Решение пришло неожиданно. Пройдя поворот на гимназию, он миновал Малую и Большую Конюшенную, набережную Мойки и, свернув на Большую Морскую направо, быстро зашагал к арке Главного штаба.
Ноги несли его сами. Он не думал, куда идёт. Просто шёл, точно завороженный. Слушал, как скрепит под ногами снег. Ощущал мороз на щеках. Вытирал слезившиеся глаза.
Очнулся Алёша уже на другой стороне Невы, когда перешёл Благовещенский мост. Он стоял напротив одного из сфинксов и смотрел на его вечно молодое лицо.
Сфинксу нет дела до людей. Он помнит время от самого начала. Он знает, как оно закончится. Ему всё равно.
Время… Оно то тянется нестерпимо долго, то бежит вприпрыжку так, что не угнаться. Ах, если б можно было повернуть его вспять!
Алёша смотрел на Сфинкса. Сфинкс глядел поверх него. Алёша хотел получить ответ: «Почему?»
Сфинкс знает всё. Он ─ Хранитель. Пусть ответит!
─ Почему она умерла? ─ тихо произнёс Алёша и сам удивился, как дрожит его голос.
─ Почему? В чём её вина? ─ голос прозвучал увереннее. ─ Зачем ей дали умереть? Что мы сделали не так? За что её забрали? ─ он с вызовом уставился на Сфинкса. ─ Отвечай! Почему? Отвечай, немедля! Я требуют! Я хочу знать, почему…
Голос Алёши сорвался на крик. Он подбежал и ударил ногой гранитный постамент. Потом ещё и ещё.
─ Почему? Отвечай! Почему?
Алёша поскользнулся и грохнулся на спину. Прикусил язык. Солоноватый привкус во рту. Он был готов расплакаться. На фоне быстро плывущего серого неба каменное лицо Сфинкса, словно насмешка над временем — кладбищенский монумент на огромной парадной могиле перманентно умирающего города.
Маска. Недвижная. Дрогнула.
Проблеск. Глаза. Гримаса.
Сфинкс медленно повернул голову и посмотрел на лежавшего на заснеженных, промёрзших плитах мальчика. От ужаса Алёша засучил ногами, отползая от гранитного чудища прочь.
Сфинкс скривил губы. Усмехнулся. И замер.
Алёша поднялся. Поглядел вокруг. Никого. Значит кроме него никто не видел, как …
Вдруг, точно молния в его голове вспыхнуло видение.
Алая рябина. Кладбище. Свежая могила.
Теперь Алёша знал, зачем он забрёл сюда. И куда ему идти дальше.
***
Утро. Недовольное. Куксится.
Ворота кладбища уже открыты. Алёша зашёл внутрь. Вот он второй ряд, рябина и сугроб могилы. Здесь три дня назад он видел мальчугана в чёрном пальто. Маленький воронёнок на снегу. Могила, у которой он стоял, выглядела совсем свежей, но не было на ней ни венков, ни цветов. Алёше стало грустно. Он пошёл вглубь кладбища туда, где лежала она.
Он сидел на ранце у могилы матери уже с полчаса, когда услышал рядом с собой детский голос.
― Она была твоей мамой?
Алёша повернул голову и почему-то совсем не удивился. Он даже ждал этого, был почти уверен. Рядом с ним стоял тот самый мальчишка в чёрном пальто. Без шапки и варежек ─ в такой-то мороз! А под расстегнутыми полами виднелась синяя сатиновая рубаха.
― Она и есть моя мама.
― Да, но теперь ты не можешь с ней видеться.
― Не могу, ― согласился Алёша.
В правой руке он держал красное яблоко, положенное ему в ранец их горничной Дашей. Алёша достал его почти сразу, как пришёл, но так ни разу и не откусил.
― Хочешь? ― Алёша протянул яблоко мальчугану.
В ответ тот посмотрел на него взглядом потерявшегося щенка.
― Я не могу, ― малыш опустил голову.
― Что не можешь?
― Есть яблоки, больше не могу.
― У тебя зубы болят?
Мальчик отрицательно помотал головой.
Родители учили Алёшу, что проявлять излишнее любопытство, невежливо. Он подумал, что, может, и правда, есть причина, по которой мальчик больше не может есть яблок. Он решил не настаивать на своих расспросах.
― Я Алёша, а как твоё имя?
― Мама зовёт меня Коленькой, ― отозвался мальчуган и посмотрел на Алёшу тёплым лучистым взглядом. ― Моя мама ― Анна Берг, я ношу её фамилию.
― А, где твоя мама?
― Она здесь.
― Где здесь?
― Мы тут живём неподалёку, ― Коленька кивнул головой в сторону входа на кладбище.
― Ты ходишь в школу?
― Должен был пойти осенью, но…, ― Коленька запнулся и замолчал.
― А почему не пошёл?
― Сначала болела мама, потом закрылась лавка, где она работала, и у нас кончились деньги. Мама так сильно переживала. Всё плакала и думала, что я не замечаю.
― А где твой папа?
Коленька вновь опустил голову, и Алёша понял, что зря спросил.
― Папа есть, но я не помню его. Я был ещё маленьким, когда он уехал. Мама говорит, что он художник. Моя мама тоже рисует картины. Рисовала раньше, ― добавил он, ― пока не закрылась лавка, и мы не переехали.
― А чем теперь занимается твоя мама?
― Знаешь, мне пора, а то мама расстроится, что я ушёл так надолго. Ты приходи завтра. Я расскажу тебе про мамины картины. Придёшь?
В голосе Коленьки звучала надежда.
Алёша вспомнил опущенные шторы в их доме, большой стол, завтрак для одного, гимназию, деревянные парты, колокольчик к началу занятий… такой пронзительный, режущий звук…
― Приду, ― твёрдо ответил Алёша.
Коленька улыбнулся.
― Так ты приходи, ― убегая, прокричал он.
Алёша посмотрел ему вслед: «Какой же он маленький. Совсем воробушек. И яблок не ест. Бедолага».
Алёша почувствовал, что продрог. Ноги совсем окоченели. Он встал, отряхнул с пальто снег и поднял ранец. Надо идти. А так не хочется.
На главной аллее Смоленского кладбища тихо и безлюдно.
Чёрный мрамор, гранит и металл.
Кресты, колонны, плиты.
Печальные ангелы.
Глядя на всё это, Алёша подумал, что кладбище похоже на зачарованное королевство, где каждый памятник, каждая могила ― заколдованный человек. Ведь говорят же взрослые, когда кто-то умирает ─ ушёл в мир иной. Так вот королевство это ― проход в тот самый мир.
Приближаясь к главным воротам кладбища, Алёша взглянул на второй ряд слева. Алые ягоды рябины над маленьким железным крестом заваленной снегом могилы без цветов. Алёша подошёл к ней.
Он прочитал надпись на табличке креста: «Берг Анна Леопольдовна 1870-1899. Берг Николай Эрнестович 1892-1899».
Яблоко выпало из рук Алёши.
***
Вот уже неделю каждый день вместо гимназии Алёша ходил на кладбище. Теперь он знал о Коленьке почти всё. Он не боялся его. Маленький Коля стал его другом. Он умел слушать и, несмотря на свой малый возраст, был очень разумным.
Мама Коли ― Анна Берг в прежнее время работала в художественной лавке на Невском. Она рисовала пейзажи и помогала хозяйке лавки изготавливать литографии. Но год назад Анна серьёзно заболела. Воспаление лёгких держало её в постели несколько месяцев. Она чудом выжила. А когда поправилась, то узнала, что хозяйка-итальянка свернула своё дело и уехала домой. Анна восемь месяцев пыталась найти хоть какую-нибудь работу, но она ничего не умела. Только рисовать. Деньги, отложенные про запас, кончились. Мясник и бакалейщик уже не хотели давать в кредит. Она избегала встреч с управляющим домом: должна была за три месяца. Коленька не смог пойти учиться. Не на что было купить тетради, учебники, ранец, чернил.
Вечерами, уложив сына спать, она плакала. Она думала, что Коленька спит. Их комната на последнем этаже дома на углу 17-ой линии выходила окнами на Смоленское кладбище. Анна часами сидела на стуле у окна и смотрела на него.
А потом пришла телеграмма. И Анна плакала уже от радости. Она обнимала и целовала Коленьку и всё приговаривала:
― Теперь всё наладится, сыночек мой, теперь мы сможем уехать отсюда. Твой папа пришлёт нам денег. Скоро совсем скоро. У нас всё будет хорошо!
Шли дни, а извещения и переводе всё не было.
В тот декабрьский день Анна пришла домой с Центрального телеграфа тихая. Пустая. Не сняв полушубка, не обращая внимания на сына, она села у окна и долго, молча смотрела на видневшееся внизу кладбище.
― Мамочка, ― взял её за руку Коленька, ― милая, не молчи. Поругай меня, если хочешь, только не молчи так! Мне страшно.
Анна подняла взгляд на сына. Маленький ― не в папу ростом, совсем стал худеньким. Сероглазый. Ласковый. Хрупкий, будто подснежник. Бледный. «Чем же она его кормит всё это время? Чем будет кормить?» Боже, какая она дрянь! Как она может заставлять его так страдать! Анна закрыла глаза ладонью.
― Мама, не надо, не плачь, всё наладится. Герасим из обувной лавки внизу, сказал, что возьмёт меня чистить обувь господам и будет платить.
― Воробушек, мой, ― Анна глотала слёзы, её пальцы дрожали. Она обняла голову сына и стала целовать его макушку.
«Как она может допустить это? Как? Нет! Никогда! Бог простит её. Бог поймёт!» ― Анна взглянула на Коленьку. Глаза застелила отчаянная решимость.
― Мама позаботится о тебе. Скоро всё плохое кончится. И будет только хорошее. Только покой. И мы вместе…
… Анна держала сына за руку, стоя на краю крыши. Большой пятиэтажный доходный дом на углу 17-ой линии выходил на набережную реки Смоленки. Отсюда хорошо был виден вход на кладбище. Анна смотрела на него, и её лицо было спокойным. Она освободилась. Больше никаких страданий.
Анна не знала, что пока они с Коленькой умывались и переодевались во всё чистое, пока поднимались на крышу, в это самое время на телеграфе нашлось извещение о денежном переводе. Оно случайно завалилось за конторку, и служащий не видел его целых пятнадцать дней. Но в то утро в какой-то момент его перо соскользнуло со своей подставки и упало на пол под конторку. Служащий наклонился за ним и увидел, выглядывавший из-за деревянной стенки краешек бумаги. Он вытащил её и прочёл.
Эта бледная молодая женщина с большими синими печальными глазами, что ходила сюда каждый день в течение двух недель и спрашивала, не пришли ли деньги. Это её извещение! Служащий аккуратно положил перо на подставку. Снял нарукавники. И направился в кабинет к управляющему отпрашиваться со службы.
Пока он ехал извозчиком на Васильевский остров, Анна стояла у карниза крыши, держа сына за руку. Ветер шевелил складки её платья и тёмные распущенные волосы.
― Мама, ― шептал Коленька, ― мама!
Анна сжала его руку.
― Ничего не бойся, воробушек! Мама с тобой навсегда!
Она подалась вперёд. И сделала последний шаг.
Теперь Алёша знал, что Анну и Коленьку похоронил служащий с телеграфа. Он опоздал всего на несколько минут. Потом нашёл врача, что за деньги выдал свидетельство о смерти от несчастного случая. Договорился на кладбище. Их похоронили в тот же день, что и Алёшину маму.
Вчера Анна сказала Алёше, что, если он хочет, она приведёт его к ней! Но надо быть смелым и ничего не бояться. Только тогда он вновь увидит свою маму и не расстанется с ней уж никогда.
Алёша сказал, что подумает.
***
Вечером он ужинал один в их большой семейной столовой. Потом сидел в своей комнате на постели и писал в дневник. Он начал вести его сразу после смерти матери. Записывал в него всё, что с ним происходило. Все мысли, чувства, эмоции. Это давало Алёше возможность не сойти с ума от той пульсирующей огромной дыры, что образовалась у него в груди. В этой дыре в районе солнечного сплетения повисла, будто камень тяжесть.
Гнетущая. Давящая. Не проходящая боль.
За последнюю неделю он не видел отца даже мельком. Утром, когда Алёша вставал в гимназию, Карл уже уходил на службу. Целый день его не было дома. А вечером, когда Алёшу укладывали спать, отец приходил и сразу шёл в свою комнату без ужина.
«Он не успокоится. Теперь уж никогда. Дедушка не прав», ― записал Алёша в дневнике. «Здесь для нас всё кончено. Только тоска. И вечное страдание. Может, если я уйду к маме, всем станет легче».
Он всё решил. И никаких сомнений. Завтра он пойдёт с Анной. Завтра он увидит маму.
***
Наступило 24 декабря. Рождественскую ёлку в доме не ставили. Карл вернулся со службы рано. Что-то не давало ему покоя всё утро. Он разбил любимую китайскую фарфоровую чашку, что подарила ему Анастасия пять лет назад на Рождество. Часы, что она купила ему в Цюрихе во время свадебного путешествия, встали, застыв на десяти утра. Он уронил на пол их фотографию, сделанную через шесть месяцев после рождения Алёши. Рамка треснула, стекло разбилось.
Что-то всё утро навязчиво, будто выдавливало его из кабинета. Гнало домой. Он физически ощущал тяжесть на плечах и в груди.
Карл вошёл в прихожую с улицы и застал там незнакомца. Низенький невзрачный человек неопределенного возраста в пенсне, одетый в перелицованное шерстяное пальто. Даша, служившая в доме Готфридов девица двадцати лет, выглядела испуганной.
― А вот и хозяин, отдайте сами, ― обратилась она к незнакомцу.
― Вы кто и по какому делу? ― поинтересовался Карл, медленно расстегивая шубу.
― Простите за беспокойство, Карл Августович, меня прислали из гимназии, где учится ваш сынок. Просили передать вам, лично в руки, ― незнакомец протянул Карлу белый конверт. ― Если позволите, я подожду ответа здесь.
Карл вскрыл конверт и вытащил листок бумаги. Быстро прочёл.
― Даша, где Алёша?
Даша густо покраснела и опустила глаза, теребя края белоснежного передника.
― С утра в гимназию ушёл, Карл Августович, ― пролепетала она себе под нос.
― Дарья, не врите мне. Вы всё всегда про всех знаете. Где мой сын?
― Да на кладбище он ходит каждый день, ― выпалила Даша. ― Его жестянщик Кирилов видел пять дней назад у входа на Смоленское. А вчера я дала на водку нашему Гавриле, чтобы тот незаметно проследил за Алёшей. Сердце моё чуяло неладное. И ведь снова он был на кладбище.
― Так, что ж вы молчали, милая моя?
― Простите, Карл Августович, я не знала, как сказать. Вы вон неделю ни с кем не говорите, а Алёша тоскует. А моё дело убирать, да подавать и не лезть в хозяйские дела.
― Но думать-то надо! ― вспылил Карл.
Даша хлюпнула носом. Карл провёл рукой по лбу.
― Простите Даша, я не прав. Вы здесь ни при чём.
― А ещё он дневник ведёт, ― Даша всхлипнула. ― Я случайно, ей богу, заметила. А когда Алёши не было дома, прочла, пока убирала в его комнате. Простите! ― из глаз Даши текли слёзы. ― Он там странные вещи пишет, Карл Августович, жуткие, про нелюдей всяких и про хозяйку покойницу. Меня, аж, в дрожь бросает… ― Карл прервал её.
― Где дневник?
― Так в комнате его под подушкой лежит.
Карл резко открыл дверь в комнату сына. Сорвал одеяло, откинул подушку. Вот она маленькая синяя тетрадка, исписанная старательным детским почерком Алёши. Карл начал быстро читать.
Теперь он знал, куда ему надо ехать.
Скорей! Надо как можно скорей! Главное ─ не опоздать!
Он выскочил в коридор, схватил шубу и, не замечая никого, выбежал на лестницу. На улице он тут же взял извозчика.
― Дам рубль, если доедем за пятнадцать минут до Смоленского кладбища, ― прокричал он, садясь в коляску.
Как же мог он не замечать? Как мог его оттолкнуть? Быть таким жестоким. Бессердечным.
«Только бы успеть! Надо успеть!»
***
…Они стояли на крыше. Жестокий ветер сметал с карниза крыши снег. На платье Анны не шевелилась ни одна складка, ни один волос на её голове.
― Пойдём с нами, и все страдания кончатся. Она ждёт тебя! ― произнесла Анна.
Алёша посмотрел в сторону кладбища. Сверху оно выглядело тёмным зачарованным королевством в снегу.
Он вспомнил. Это проход.
Ему показалось, что он ясно видит могилу Коленьки и алую рябину над ней. Её рубиновые слёзы капали в снег.
Тоска. Как невыносимо ему здесь без неё.
«Мама. Я хочу к тебе!»
Алёша сделал первый шаг.
Крыша под снегом была скользкой. Алёша маленькими, неувернными шажками спускался по ней, подходя к краю. Там его ждали Анна и Коленька.
Вот ещё пару шагов. Ещё.
И вот Алёша стоит на краю у самого жёлоба для стока воды, в метре от Анны. Он не смотрит вниз. Перед его глазами - лишь карминовые гроздья рябины и снег.
Маленький Коля держит маму за руку. Его голова опущена.
«Пусть так. Это совсем не страшно», ― успокаивает себя Алёша.
Остался последний шаг.
… Земляника с молоком…
Как так? Это ему не кажется? Он чувствует Её запах.
Откуда? Здесь, сейчас?
Ветер обжёг лицо Алёши ледяным дыханием.
Запах цвета яблони... Нет сомнений! Он явственно ощущает его.
Ветер дует неистово, будто хочет повалить Алёшу на крышу и придавить его к ней.
Анна выглядит взволнованной, она с силой сжимает руку сына в своей руке.
― Идём с нами! Скорей! Другого шанса не будет! ― выкрикивает она.
Но Алёша не может пошевелиться. Ветер, точно околдовал его, сковал тело, не давая сделать последний шаг. Алёша изо всех сил хватал ртом воздух, но ощущал, словно и не дышит вовсе.
Страшно. Ему стало дико страшно. Он тонет.
И нет надежды. И невозможно выплыть. И тёмные воды затягивают вниз.
― Алёша, стой! ― раздался крик отца.
Алёша обернулся. Анна жутко взвыла и резко поддалась вбок всем телом, чтобы схватить мальчика. Но Коленька, сжимавший левую руку матери, потянул её в другую сторону и спрыгнул с крыши, увлекая её за собой. Рука Анны лишь задела Алёшу, пройдя сквозь него. Он потерял равновесие. Его ноги соскользнули с края. Падая, он попытался ухватиться за стенку жёлоба водостока. Но промахнулся.
«Земляника…» ─ пронеслось в голове.
Небо раскрыло объятия.
Какая-то бешеная сила оттолкнула небо прочь, схватила Алёшу, вырвала и резко вытянула на крышу.
Сердце дико стучало. Из разбитой губы сочилась кровь.
Солоноватый вкус. Значит ─ жить!
― Мальчик мой, прости! ― прошептал Карл, сжимая сына в объятиях.
От этих слов у Алёши больно резануло в груди. И тяжесть, давившая и распиравшая грудь изнутри всё это время, вывалилась из неё. Алёша выдохнул с облегчением.
Теперь он свободен.
Тепло. Тихо-радостно. И запах Её рук.
Он потерялся без надежды. Заблудился в тёмном королевстве.
Но его нашли. Вернули.
Домой!
Слёзы текли по щекам. Ему не было стыдно.
Отец крепко прижимал Алёшу к своей груди.
Сурья Севера